События и итоги

С.С. Бердоносов: "Не хочу говорить, что я познал истину"

Доктор химических наук, заслуженный преподаватель МГУ, лауреат Государственной премии СССР Сергей Серафимович БЕРДОНОСОВ в 1974 г. стал первым учителем химии в химических классах при МГУ в московской школе №171. По случаю 50-летия химических классов с Сергеем Серафимовичем побеседовал доцент ХФ Александр БАНАРУ.

"Это самые крокодилы, не попадайте к ним"

– Когда Вы пришли учиться на химфак, знали, что станете профессиональным ученым?

– Нет, конечно. Что такое химия, я толком не знал. И чем занимаются на химфаке люди, окончившие химфак, тоже не знал. Абсолютно.

– Как Вы оказались на химфаке?

– Я поступил на химфак МГУ благодаря учителю химии Александру Моисеевичу Неймарку. Он тоже, по-моему, заканчивал химфак МГУ, еще до Великой Отечественной войны. Он был очень оригинальный мужик. Опросы проводил так. Представьте, что я – Неймарк, а Вы – ученик, и мы с вами беседуем 40 минут, совершенно не обращая внимания на остальной класс. Чего только можно было ни делать! Потом он говорил: "Хорошо", – и начинал что-то рассказывать. Тут все прекращали все свои дела, потому что он рассказывал бесподобно. Из его класса шесть человек, по-моему, пошли в химию. Он был увлекающий человек.

При мне было как? Золотые медалисты, в числе которых был я, сдавали только собеседование, но на собеседовании вам могли задавать, в принципе, любые вопросы. Мне назначили собеседование на 10 утра. Я пришел в без десяти минут 10, а мне сказали: "Тебя уже вызывали", потому что тех, кто занимался до этого в кружке при химфаке, вызывали первыми. Я немножко расстроился. Затем из 341-й аудитории вышли двое взрослых мужчин. Наверное, они пошли покурить на лестницу. А нас сопровождали руководители кружка, девочки. "Вот это, – говорят и показывают на мужчин, – самые крокодилы, не попадайте к ним". Вообще, говорить такое нельзя в принципе, потому что ты же не определяешь, к кому кто попадет. Мужчины пришли назад в 341-ю аудиторию, вышла женщина, которая принимала экзамен как их помощница, и говорит: "Бердоносов". Ну я, естественно, пошел. Они [втроем] сидели в дальнем углу аудитории, у меня, что называется, коленки затряслись! Но вопросы, которые они задавали, были вполне нормальные. Не помню в деталях, но главный вопрос у меня был про получение азотной кислоты. Про окисление я рассказал, что-то еще рассказал, а вот то, что можно на нитрат воздействовать серной кислотой, у меня из головы вылетело. А они-то это помнили: "А еще?" Я уже разволновался совсем. В то время я читал Глинку, был такой популярный учебник, и вот вспоминаю картинку из этой книги про то, как действуют серной кислотой на нитрат, как улетает азотная кислота, и как ее поглощают. "Ой, я вспомнил!" – "Правильно". Что они меня еще спрашивали, не помню, какую-то мелочь, как мне показалось. "До свидания", – не говорили никаких результатов. Я ушел. А моей маме на работе выделили путевку на экскурсию в Киев. Я пришел, нашел ту даму, которая принимала экзамен в качестве ассистентки, подхожу к ней и говорю: "Слушайте, у меня такая история, мне можно поехать на экскурсию в Киев на Украину, но мне нужно знать результат – прошел я или нет". – "Фамилию скажите". Я назвал фамилию, она пошла, достала пакет с документами, полистала. "Куда вы собрались?" Я говорю: "На химфак". – "Да нет, вы сказали, на экскурсию". – "Вот, на Украину, в Киев, в Канев". – "Езжайте". – "Можно?" – "Можно. Вам можно". И я уехал на экскурсию. Действительно, экскурсия была хорошая. Посещали мы Киев и Канев. Вниз по Днепру от Киева до Канева – это было довольно просто, сутки длилось плавательное путешествие. А обратно, по-моему, чуть ли не двое суток мы поднимались против течения.

Потом я приехал на химфак и получил известие, что меня как абитуриента привлекают к сельхозработам, и что 1 августа я должен быть в амуниции на сельхозработах. Тогда сельхозработы были обязательным делом, как Вы, может быть, помните.

– Нет, я этого уже не застал.

– А я это прошел. Спустя год, после первого курса, нас тоже отправили на целину. На обратном пути в поезде мне встретился парень Сережа из моего класса, который поступил на физфак, и с ним еще два Сережи: "Пойдем к нам, будет четверо Сереж. У нас еды много, ты не переживай!" А есть хотелось после целины почти все время, я был тогда довольно худой. Ну и мы поели что-то вместе. А числа 6-го сентября мне стало, в общем, нехорошо. Заболели все четверо. Сначала думали, что грипп, но "грипп" не проходил. Я в то время жил на Арбате, и положили меня в больницу около Арбата. Пролежал там три дня, а на четвертый день утром просыпаюсь весь желтый. "Да ты же желтухой заболел!" Меня отгородили от остальной палаты, а потом перевели в инфекционную больницу. В этой больнице была обстановка тихого застоя. За столом сидело 5–6 человек, играли в карты. Торопиться было некуда, потому что минимальный срок лечения был, по-моему, 23 дня, а практически выходили из больницы через месяц–полтора.

Ваш покорный слуга решил, что будет заканчивать тот же самый курс, на котором учился, и разбивался в лепешку. А на нашем курсе училась Ира Гусаковская, которая хорошо ко мне относилась. Она была членом сборной университета по волейболу. И она мне притаскивала тетрадку с лекциями. Мне можно было что-то передавать в больницу, а от меня нельзя. И я из кожи вон лез, чтобы остаться на курсе. На занятия я пришел, страшно сказать, 6 декабря! Почему я помню эту дату: 5 декабря был День Конституции СССР, выходной день, и это был последний день, когда меня держали на больничном листе.

С помощью Иры Гусаковской и других стал заниматься дома математикой и физикой. Семестр закончился, начались экзамены. Практикум по качественному химическому анализу, который был в первом семестре второго курса, мне перенесли на следующий семестр (март– апрель). А математику я пошел сдавать и "сдуру" сдал на пять! Потом была физика, и ее я тоже сдал на пять. Две пятерки! Третий экзамен был по немецкому языку. Мы учили второй язык. Сейчас такой "глупости" нет, все продолжают учить английский, а тогда те, кто [в школе] учил немецкий, [в университете] учил английский, и наоборот. (Тогда руководство факультета считало, что химик должен знать два иностранных языка – немецкий и английский. – Прим.)

Преподавателем аналитической химии на втором курсе у меня был Тарасевич Николай Иванович, его сын у нас на кафедре органической химии работал.

– И сейчас работает, Борис Николаевич, вижу его иногда в Бакинском филиале.

– Если будете как-то с ним контактировать, то скажите, что Бердоносов, ученик Тарасевича, хорошо его помнит. Бросалась в глаза неподдельная интеллигентность Николая Ивановича. Я даже не знаю, как это передать словами. За первый семестр я получил у него четверку, она, правда, не шла в диплом, а в следующем семестре уже была пятерка.

На третьем курсе я, что называется, расслабился, отдыхал душой. У меня была одна пятерка по органической химии и еще две четверки. Ну а на четвертом и пятом курсе я учился уже на одни пятерки.

На органической химии группы делили на две части. Одну группу возглавил Алексей Николаевич Кост, а другую – наш Валентин Михайлович Степанов. Кост картинно разорвал список группы пополам и подбросил его: какая часть кому из преподавателей попадет, тот ее и берет. Кто такой Кост, знали все, а Степанов еще не был даже кандидатом наук. Мы были сильно разочарованы, что наш листик попал к Степанову. Но, как я теперь понимаю, мне сильно повезло. Он был не намного старше нас и защищал кандидатскую диссертацию в декабре, пока мы у него учились. Мы его любили. Мне было поручено привезти ему цветы на защиту диссертации, а были самые лютые морозы. Я взял грибную корзину, в нее положил цветы, закутал их в пять оболочек и привез, и мы вручили ему букет. Он хотел и меня сделать своим коллегой, но я считал себя радиохимиком. Он приходил к нам на дискуссии, где мы обсуждали, почему в Германии 30-х годов зародился фашизм, и участвовал в них наравне с нами. Понимаете, наравне и выше, я не могу это передать словами. Высказывал какие-то спорные мысли. Потом он стал одним из ведущих ученых на кафедре химии природных соединений, его избрали в членкоры [АН СССР], но после этого он, к сожалению, довольно скоро ушел из жизни. А я учил его сына в 171-й школе.

Довольно часто мы отмечаем людей не по тому, как мы к ним относились, а по тому, как они относились к нам. Правда? И в этом нет ничего особенно плохого.

"Про академика нельзя сказать, что он был не дурак"

– Как Вы пришли на кафедру радиохимии?

– После рассказов о радиохимии, которые у нас были на первом курсе, я посчитал себя радиохимиком. Там были практически одни мальчишки. Девочки иногда проникали на радиохимию, но их было очень мало. В радиохимики, вообще, посылали принудительно, а я попал туда по своей доброй воле. Когда я пришел к [зав. кафедрой] Ан.Н. Несмеянову на распределение, он сказал: "У нас на радиохимии есть пять [научных] групп. Куда Вы хотите?" Он начал перечислять, и среди прочего там были занятия протактинием. Когда он назвал слово "протактиний", а я совершенно не знал, что это такое, то сказал: "Я хочу протактиний". Несмеянов ко мне сразу потерял интерес. Я оказался в группе у Анатолия Васильевича Лапицкого. Он был первым доктором наук под руководством Викт.И. Спицына(зав. кафедрой неорганической химии, из которой выделилась кафедра радиохимии – Прим.). У Лапицкого был в подчинении ассистент Лев Григорьевич Власов, он всеми руководил и был универсальный мужик, очень неглупый. Я попал под влияние Власова и стал радиохимиком.

Лапицкому на тот момент было сравнительно много лет, уже под шестьдесят. Он до этого вернулся из годовой поездки в Албанию и оказался на кафедре радиохимии. Анатолий Васильевич, по-моему, был так себе преподаватель, но оригинальный руководитель и хороший мужик, очень доброжелательный. Доброжелательность преподавателя к студенту – это очень важно. "О, мой юный друг", – это было его ко мне обращение всегда. Я ходил к нему домой, а он жил в Главном здании, не помню, в какой зоне. Он ко всем относился довольно ровно, но руководителем моим фактически был Власов, который мной занимался, давал советы и прочее. Не знаю, бывают ли такие студенты, которые уже на четвертом курсе работают самостоятельно, но я таким не был. Под руководством Льва Власова я подготовил кандидатскую диссертацию. Я был одним из последних учеников Лапицкого, вскоре он смертельно заболел. Я защищал кандидатскую диссертацию уже без него, к сожалению. Один из его внуков, тоже Анатолий, попал потом ко мне в химический класс.

– Помните академика Легасова? Он легендарная фигура и вроде бы создал на химфаке 12-ю группу.

 – Валерий Алексеевич сначала был просто лектором у нас, его привел Несмеянов. Что-то рассказывал нам про Чернобыль. Был очень незаурядной фигурой и неординарной личностью (задумывается). Вы знаете, про академика нельзя сказать, что он был не дурак (смеется), потому что "не дурак" предполагает, что были академики не из таких. Одно время он работал на кафедре неорганической химии, а потом нашу кафедру радиохимии объединили с кафедрой химической технологии, и Легасов все это возглавил. После того, как он ушел из жизни, нашу кафедру снова сделали самостоятельной.

– Вам много есть что рассказать о жизни, а на вашей кафедре работал профессор Бекман, который оставил автобиографическую книгу. Читали ее?

– Эту книгу Бекмана я не читал, но что-то из его книг читал. Я с ним мало общался. Он был немножко сам по себе. Его мама была заведующей практикумом у нас на кафедре, и он был как-то при ней. Самодостаточный и очень неглупый мужчина. Занимался эманированием твердых тел, это было его коньком.

– Жалели, что не можете рассказывать о том, за что получили Государственную премию СССР?

– Много времени прошло, сейчас эта тематика мало кого интересует. Перед государством стоят другие проблемы. Помимо меня премию получили Володя Комаров и Игорь Витальевич Мелихов. Я был, вероятно, связующей нитью между ними. Мелихов давал всякие большие идеи, а Комаров был очень искусный экспериментатор. Он не очень хорошо теоретизировал, но у него были золотые руки.

– Как получилось, что к Вашему мнению прислушивались при назначении на высокие должности?

– Ну я был, во-первых, активный товарищ. Во-вторых, простите, мне казалось, что я был неглуп.

– Но у нас на химфаке много людей неглупых.

–  Очень много, я с Вами согласен. Я довольно активно занимался школьниками, и для некоторых академиков, профессоров я был любимым учителем ихдетей. Через школьников я общался с самыми разными людьми.

– Вы очень много лет совмещали работу в школе с работой у себя на кафедре. Были ли у Вас моменты в жизни, когда Вам хотелось оставить что-то одно?

– У меня была красавица-жена, и она хотела, чтобы я уделял ей внимание. Чтобы мы ездили на экскурсии, еще куда-то. А совмещение с работой в школе не давало много свободного времени. Но она не мешала мне. Считала, что если это мое призвание, то пускай будет. И мы жили очень дружно, прожили вместе полвека.

Еще лет десять тому назад я работал в школе, а потом ушел и стал просто пенсионером. На пенсии довольно тоскливо, конечно, потому что мало общения. Вы помните мою жену, Дину Георгиевну?

– Нет, я с ней не был знаком.

– Она [была родом] из Кировограда, с Украины. Познакомились мы с ней совершенно случайно. Нас свело самообслуживание. Я переходил на четвертый курс, а Евдокия Михайловна Соколовская была у нас замдекана по учебной работе. Руководящие органы, заботясь о студенчестве, решили отменить уборщиц и весь обслуживающий персонал и сказали, что студенты должны делать все сами. И меня назначили старшим по студенческому самообслуживанию. А у меня был "синдром отличника". Знаете, что это такое?

– Хочется всегда получать хорошие оценки.

– Хочется, во-первых, всегда иметь хорошие оценки и, во-вторых, чтобы ты был действительно хороший студент. Не просто оценки. Ну вот, три дня я так проканителился, прихожу снова к Соколовской и говорю ей: "Евдокия Михайловна, Вы знаете, мне надо или бросать заниматься учебой на химфаке, или быть председателем массовой уборки". Потому что я вставал в полпятого утра, пешком добирался раньше первого поезда метро до станции Университет, приходил на факультет, начинал раскладывать там невообразимо что, а студенты приходили к семи. Надо сказать, приходили дисциплинированно. Был дан приказ перенести начало занятий на 10 утра. К этому времени надо было сдавать весь инвентарь и продолжать учебу. У меня получалось все, кроме "продолжать учебу". Когда я приходил где-то в начале двенадцатого на занятия, мне уже никакая учеба в голову просто не лезла.

А Соколовская мне говорит: "Ну хорошо, ты найди себе помощника, – по-моему, она увидела мое кислое выражение лица, – или помощницу, и мы ее утвердим так же, как тебя, и ты будешь справляться лучше". Это был четвертый курс, и ходили мы, в основном, на лекции по физхимии, а на все остальное ходили абы как. Пришел я на лекцию, посмотрел: в аудитории в шестом или седьмом ряду сидит симпатичная девушка с длинными косами. Я знал, как ее зовут, она была Дина Андреева. Я говорю: "Дин, а вот Вы не можете мне помогать?" И она стала мне помогать. С этого и началось наше знакомство.

Вконце четвертого курса экзамены были уже в апреле, и я на даче готовился к ним. У меня был точно синдром отличника – сдал я все экзамены на пятерки. И мы должны были разъезжаться. Я на [производственную] практику был направлен в Барнаул, на Алтай. Компания была преимущественно из мальчиков, все были радиохимики. Там была довольно веселая жизнь. Вместе со мной был Юрий Рябокобылко, мой товарищ по университету. Я с ним дружу до сих пор, он на два месяца моложе меня. Мы были двое, кто на практике занимался практикой! Пытались там наладить какие-то анализы. Газовая хроматография без газового хроматографа, представляете себе? Газовые хроматографы еще не были распространены, а мы соорудили прибор на основе углекислого газа, который получали из кипяченого в соляной кислоте мрамора. Сначала мы не кипятили, но там оказался остаточный воздух, который не поглощался целиком. А вот когда мы стали кипятить, то мрамор стал растворяться в кислоте без остатка.

"Программа сама по себе ничего не дает"

– Вы начали преподавать химию в 60-е годы в интернате, который потом превратился в СУНЦ МГУ. Учились там, в основном, математики-олимпиадники. Какое у Вас впечатление о том времени?

– Это было очень давно. Я занимался химиками, Школой юного химика, которая постепенно переросла во все остальное. В Школе юного химика учились хорошие ребята.

– Школа юного химика есть и сейчас. Она слегка поменяла формат, но сохранилась.

– Я знаю, что это продолжалось и продолжается.

– Когда Вы уже работали в школе, донесли до школьников, что химфак готовит, в первую очередь, профессиональных научных работников, а не, допустим, технологов?  

– Не знаю, донес или не донес, но я пытался их обучать всерьез.

– Какие годы работы в 171-й школе вы считаете для себя самыми успешными?

– Это, что называется, удар под дых! А кто его знает, какие были самые успешные. Во все годы довольно много наших выпускников поступало на химфак. И вообще, что значит "успешными"?

– Ну, может быть, какие Вам запомнились больше всего.

– Естественно, те годы, в которые мне самому было 50 лет, я помню лучше, чем те, которые были в прошлом десятилетии. У меня были хорошие ученики.  Некоторых учеников помню до сих пор.

Есть люди, которые мечтают стать доктором наук, профессором, а у меня такого не было изначально. Я должен был быть хорошим учителем. Я не понимал этого сам до конца, но, во всяком случае, старался этого достичь. Старался пробудить интерес к химии. Я не знаю, как этому научить. Вовремя похвалить и поругать – может быть, самое главное здесь. Отметить чьи-то знания. По-моему, это у меня получалось, потому что некоторые ученики меня потом долго помнили.

В химических классах я был главным химиком, хотя не был директором школы. Первым директором при мне была Галина Александровна Ростоцкая, а после семи лет работы ее сменила Лидия Петровна Карпенко, которая работала со мной очень долго. Она, между прочим, недавно была у меня в гостях. Мы с ней всегда помогали друг другу. Химический класс мы набирали самостоятельно. Был конкурс. Программа наша была сконструирована, в общем, по наитию. Никаких методик преподавания я тогда просто не знал. На полном серьезе! Была сплошная импровизация. Но дети как-то охотно ко мне шли.

– В прежних интервью Вы вспоминали некоторых учителей школы 171, которые были учителями в тот момент, когда вы в школу пришли. И Вы назвали Григория Ароновича Ястребинецкого. Чем он Вам запомнился?

– Он был строгий, конечно. Это раз. Во-вторых, он сам знал математику. И, в-третьих, он учитывал детские возможности и потребности. Григорий Аронович заставил всех любить математику. Хотя даже нельзя сказать, что он заставлял. Не заставлял. Он сам любил свой предмет и очень хорошо объяснял.

– В одном из интервью Вы говорили, что научить быть преподавателем нельзя, что это состояние души. Неужели профессию учителя нельзя сделать технологичной?

– Я и сейчас думаю так же. Чтобы не просто сообщать сумму знаний и проверять их усвоение, а сделать свой предмет одним из главных, надо самому его любить. Это душа. Может быть, я не прав. Не хочу говорить, что я познал истину, как и что. Ничего я не познал. Но ко мне хорошо относились школьники. Я так понимаю, если Вы с кем-то еще беседовали, меня вспоминают хорошо.

– Я беседовал пока только с Александром Мажугой и Ольгой Донцовой.

– Ну и как они отзываются?

– Тепло.

– Не ругаются?

– Нет. Между прочим, сейчас считается, что учитель перестает быть источником знаний, потому что вся информация легкодоступна, а становится скорее координатором самостоятельной деятельности ученика.

– Вы понимаете, это может быть и так, но во всяком случае роль учителя очень высока. Когда Вы хвалите какого-то ученика, особенно если Вы строгий учитель, эта похвала дорогого стоит, человек как-то сразу окрыляется. И я, в основном, не ругался, а хвалил. Это, пожалуй, была моя особенность. Хотя я мог и поругаться.

– У профессора Лисичкина, которого Вы хорошо знаете, есть статья "Химические способности и возможности их диагностики", где рассматриваются способности, специфические для химика-экспериментатора. Что Вы об этом думаете?

– По-моему, я читал это, но не очень с этим согласен. Потому что дело во многом определяется учителями. Как тебя заинтересовывает предметом учитель, так ты к предмету и относишься.

– Есть что-то из опыта Вашей работы в школе, что Вы могли бы считать вкладом в методику преподавания химии?

– Поскольку я был автором учебников, в том числе по радиохимии, то, конечно, я этот опыт учитывал.

– Как сделать, чтобы химические классы выделялись среди многих? Когда Вы начали в них работать, в Москве не было аналогов, а сейчас есть.

– Да, сейчас много. Не знаю. Наверное, во главе должен стоять человек, который влюблен в этих детей. Все этим определяется. Не учебной программой. Программа сама по себе ничего не дает.

Фото предоставлено доцентом ХФ МГУ П.С. Бердоносовым