Академик Евгений Свердлов - человек, который "сделал себя сам"

Евгений Давидович Свердлов - академик РАН, директор Института молекулярной генетики, расположенного на территории Курчатовского научного центра, заведующий лабораторией структуры и функции генов человека Института биоорганической химии и давний автор и друг "Химии и жизни" - рассказывает о сво ем пути в науку, о своих планах и о том, что его сейчас больше всего беспокоит.

Родился я в 1938 году в Днепропетровске. Моя мама, Юдифь Марковна, была школьной учительницей, а отец, Давид Иммануилович, работал в ЦК КП(б)У  в какой-то небольшой должности вроде инструктора. Он был ортодоксальным коммунистом и, когда началась война, пошел на фронт добровольцем в звании капитана, хотя по состоянию здоровья был освобожден от воинской службы. А нас с мамой эвакуировали в Ставропольский край: тогда никто не думал, что немцы зайдут так далеко, и мы попали в оккупацию.

Мне тогда еще не было и четырех лет, и я многое не помню, но мама (она жива до сих пор и, хотя ей уже 90 лет, сохранила твердую память) рассказала, что нас вместе с бабушкой, всю еврейскую се мью, повели на расстрел. Расстреливали не немцы, а наши же полицаи. Бабушку убили, а мама меня каким-то чудом спасла. Как ей ато удалось - не могу представить. А потом выкарабкалась из-под трупов, и какая-то русская семья нас приютила и прятала от немцев, рискуя жизнью. Когда пришли наши, то маму очень долго допрашивали, почему она осталась жива.

Вскоре пришла похоронка на отца, он погиб под Ельней, где была страшная мясорубка. Погиб он, как должно мужчине, ведя своих солдат в атаку. Они написали моей маме, как все произошло. Письмо начиналось словами "Дорогая Давидова женушка..."

После войны в Ставропольском крае был жуткий голод. Помню, что все время вместе с ребятами искал что-либо съестное. Собирали колоски, какие-то гнилые куски. Мама молола перекати-поле, пекла из него лепешки, делала просяной хлеб, он мне казался необыкновенно вкусным. А первую конфету съел только в 1952 году, когда учился в восьмом классе.

После того как в 1955 году я закончил с серебряной медалью среднюю школу, поехал в Москву поступать на физфак МГУ, очень хотел заниматься ядерной физикой. Экзамены по физике сдал хорошо - письменный на "5", а устный на "4", но по конкурсу не прошел, хотя и принимали с девятью баллами. Сказали, что надо было сдать на "5" устный, а на "4" письменный. Не уверен, что только в этом было дело.Возможно, помешала анкета - оккупация, национальность...

Возвращаться домой я не хотел и пошел в райком комсомола в Новых Черемушках, попросил направить меня на работу в Москве. Так я стал учеником слесаря Мосподземстроя и год прожил в общежитии вместе с другими ребятами, завербовавшимися на работу в Москву из разных городов СССР. За это время я получил третий, а потом и четвертый разряд и стал вполне квалифицированным трубопроводчиком, но не оставил мысль поступить в МГУ. Времени на занятия было мало: работали тогда весьма интенсивно, к вечеру устанешь, как собака, а ребята вокруг галдят, выпивают. Но не забуду свою первую науку. Мой наставник по слесарному делу говаривал: "Надо все делать хорошо, а плохо и само получится". С тех пор стараюсь все делать только хорошо, хотя, конечно, не всегда получается.

Когда во второй раз пошел по ступать на физфак, то узнал, что надо уже сдавать экзамены не по физике, а по математике, к чему не был готов. А на химфаке, наоборот, для серебряных медалистов почему-то ввели экзамены по физике - устный и письменный. Я с ними справился и был принят. Сначала хотел после первого курса все-таки перевестись на физфак, но мне сказали, что существует радиохимия, которая ничуть не хуже ядерной физики. Я остался и, можно сказать, совершенно случайно стал химиком. И вообще, вспоминая свой жизненный путь, удивляюсь: часто получалось вовсе не то, что хотел, но в конечном счете - лучше.

Будучи студентом, а затем и аспирантом химфака, я жил в общежитии МГУ. Мы, иногородние, были бедны, как церковные крысы, и по этому организовали "коммуну": скидывались со стипендии и назначали дежурных - один закупает продукты, другой готовит еду, третий моет посуду. Жили дружно, хоть и не очень сытно, и у нас было много друзей. Почему-то мне все время вспоминался просяной хлеб, который я ел в голодные годы и который казался мне необыкновенно вкусным. И однажды, приехав навестить маму, попросил его испечь. Боже, какая это оказалась гадость!

Аспирантуру я закончил на кафедре радиохимии, где занимался синтезом радиопротекторов - веществ, защищающих от радиации. Эта работа сочетала в себе знания и физики, и химии, и биологии. Уже заканчивая аспирантуру, получил должность старшего лаборанта в только что организованном Институте химии природных соединений (ныне Институт биоорганической химии), в котором и работаю до сих пор, но уже в другой должности.

Группа, в которой я сначала работал, называлась группой химии нуклеиновых кислот. Но постепенно мой интерес смещался в сторону биологии: для меня химия оставалась очень важной наукой, но я считал ее лишь методом исследования биологической проблематики. И как только у нас стали заниматься генной инженерией, моя группа, где я уже был руководителем, переключилась на эту тему.

Монолог второй: ОТ ГЕНА ДО ГЕНОМА

Тогда-то директор института, академик Юрий Анатольевич Овчинников, и поручил мне заняться синтезом интерферона - вещества, блокирующего вирусные инфекции. В то время надеялись, что интерферон окажется панацеей, и хотя он таковой не стал, до сих пор успешно используется в медицине.

Об этой работе я написал статью в "Химию и жизнь". Она начиналась с того, что я рассказал, как Ю.А. вызвал меня к себе: "Женя, надо сделать интерферон". Я спросил: "А что это такое?" На что получил ответ: "Пойдите и узнайте!"

Я пошел и узнал, что все это очень сложно и в наших условиях мы не сможем сделать интерферон, тем более человеческий, о чем и доложил. И в ответ услышал: "Ну тогда идите работать туда, где есть условия". По тогдашним временам это было равнозначно предложению идти гулять на все четыре стороны. Это, конечно, меня не устраивало, и мы все-таки сделали интерферон, не взирая на отсутствие условий.

Потом мы делали другие интерфероны и вакцины. А в начале перестройки, примерно с 1985 года, когда я стал членом-корреспондентом АН и получил относительную административную независимость, понял, что продолжать делать биопрепараты для медицины совершенно бесперспективно, потому что в новых условиях их некому будет производить.

Параллельно с созданием биопрепаратов мы, конечно, занимались и фундаментальными исследованиями. Но когда все производства начали рушиться, я понял, что основные силы следует вкладывать именно в работы фундаментального характера. Совместно с лабораторией Овчинникова мы расшифровали структуру РНК-полимеразы - ключевого фермента в синтезе белка на матрице ДНК, а потом и натрий-калиевой АТФазы. На эти работы ссылаются во всем мире до сих пор. За нее мы с Юрием Анатольевичем получили Госпремию. Это, конечно, очень почетно, но если на соответствующую Сталин скую премию можно было купить машину и дачу, то Госпремии мне хватило только на то, чтобы отпраздновать это событие со своими со трудниками, причем еще доплатив. Хотя Ленинской премии, полученной за интерферон, хватило на банкет без доплаты.

Это, конечно, шутка. В действительности же я очень горжусь этими премиями, потому что они были, так сказать, несуетными - их дали мне не по протекции, а за дело.

После того как мы закончили работу с РНК-полимеразой, я по чувствовал, что в этой области наш творческий потенциал фактически исчерпан. Можно всю жизнь заниматься одним и тем же ферментом, изучать его и так, и эдак, но производится ли при этом новое знание? Я понял, что нового знания мы уже произвести не можем. Наступала пора заниматься чем-то другим - не отдельными генами, кодирующими белки, а геномом в целом, определяющим облик живого существа. Например, геномами человека и его ближайшего эволюционного родственника, шимпанзе. Геном человека состоит пример но из ста тысяч генов, все они между собой связаны и как-то взаимо действуют друг с другом. Поэтому если ты что-то знаешь только об одном гене, то, считай, практически ничего не знаешь. Даже когда будет расшифрована структура всего генома человека (предполагается, что работа будет закончена к 2005 году), это мало что даст, потому что прочитанную структуру не с чем будет сравнивать. Поэтому я решил,, что следует заняться сравнением структуры человеческого и шимпанзиного геномов. Это проблема сравнительной геномики. Обнаружив различия между сходными геномами, можно будет думать и о том, в чем заключаются их функции, к чему они могли привести. Но для этого необходимо знать полные структуры геномов, а это дело далекого будущего. Поэтому мы пошли другим путем и по ставили вопрос так: что могло произойти 5 миллионов лет назад, когда от одного общего предка произошли две эволюционные ветви - человека и обезьяны, что именно могло привести к дивергенции?

Конечно, такой подход похож на поиск ключа под фонарем (там светлее!); тем не менее он вполне оправдан, потому что если гипотеза окажется удачной, она даст интересный результат, а если ошибочной, то можно будет придумать что - либо иное. И так, методом проб и ошибок, приближаться к истине.

Моя идея заключалась в том, что активное участие в видообразовании принимают так называемые ретровирусы, примером которых может служить вирус СПИДа. От обычных вирусов ретро вирусы отличаются тем, что внедряют свой генетический материал не просто в организм хозяина, а в его геном, и эта информация затем передается из поколения в поколение. Поэтому можно предположить, что 5 миллионов лет назад в популяции наших предков разразилась эпидемия, подобная эпидемии СПИДа; часть инфицированных выжила, и ретровирусы, внедрившиеся в их геном, привели к возникновению двух разных видов. Если гипотеза верна, то в геномах человека и шимпанзе удастся обнаружить различные фрагменты, ответственные за эволюцию. Правда, практических эволюционных результатов придется ждать еще 5 миллионов лет: если ретро вирусы действительно играют ту роль,которую мы им отводим, то потомки переболевших СПИДом могут стать какими-то существами, отличными от нынешнего человека.

Характерной особенностью российской науки всегда было существование так называемых школ: есть школы Несмеянова и Зелинского, Каргина и Курчатова, Капицы и Тамма.

Вообще понятие "школа" очень трудно определить. Это не просто некий комплекс знаний, переданных учителем своим ученикам, а, скорее всего, способ мышления и система отношений. Не только отношений к науке как таковой, но и отношений учителей со своими учениками и учеников со своими учителями, а также учеников друг с другом и с коллегами из других школ.

Возникновение той или иной школы - довольно загадочное явление. Тут, конечно, большую роль играет и личность учителя, и воспитание, но первично, скорее всего, поведение, а поведение все-таки в основном наследуется, это генетика.

Я не раз задумывался о том, почему ученики часто сильно копируют учителя - не только стилем научной работы, но даже манерами. И мне кажется, что подбор учеников происходит на генетическом уровне, совершенно бессознатель но - подобно тому, как совершенно бессознательно между мужчиной и женщиной может возникнуть любовь с первого взгляда. Так и при рождении научных школ: тот, кто не вписывается в генетическую структуру учителя, рано или поздно уходит, и остается система генетически родственных людей.

Эту версию подтверждает работа, недавно опубликованная в одном из западных научных журналов. В ней было вполне определенно показано, что человек воспринимает в своем воспитании и образова нии только то, что согласуется с его генетической структурой, а все остальное просто отвергает. И я сам не раз сталкивался с таким феноменом: приходит ко мне работать трудолюбивый, способный и даже талантливый сотрудник, но спустя какое-то время он без всякого скандала уходит, хотя ему и хотелось бы продолжать работать по тематике, которая его живо интересует.

Некоторые научные школы сохранились до сих пор, несмотря на все трудности нынешнего времени. Не буду оригинален, если скажу, что эти трудности связаны, прежде всего, с убогим финансированием науки. Ведь деньги имеют смысл не толь ко как бумажки, за которые можно приобрести еду, жилье, прилично отдохнуть и набраться сил для дальнейшей работы. Деньги еще и мера социальной значимости тру да. Ученые, правда, никогда не были особо богатыми людьми, но были уважаемы и жили все-таки более или менее достойно, имели какие-то перспективы роста: науч ный сотрудник - кандидат наук - доктор - и так далее, вплоть до академика. Эта цепочка поддержи вала преемственность поколений.

А сейчас? Сейчас ученые влачат жалкое существование, основанное даже не столько на энтузиазме, сколько на буквально генетической неспособности заниматься каким- либо иным делом. Скажем, я совершенно не приспособлен к тому, чтобы заниматься бизнесом или, тем более, торговлей. Сейчас у нас на западный манер введена система грантов. Но какова сумма одного такого гранта? Не более ста тысяч рублей, то есть, по нынешнему курсу, пяти тысяч долларов. А западные фирмы вкладывают в генную инженерию сотни тысяч долларов и, понимая ее перспективность, патентуют все подряд. Нас утешают: дескать, чего вы волнуетесь, ведь наука едина и все знание, полученное "там", может быть использова но и "здесь". Увы, знание-то едино, но патенты разные...

На первый взгляд может показаться странным, что современная очень практичная молодежь все еще стремится в науку. Но странного в этом ничего нет. Получив в России хорошее (и бесплатное!) образование, молодой человек эмигрирует. В этой "утечке мозгов" не было бы ничего плохого, если бы она не создавала угрозу распада наших научных школ.

Вот мне недавно исполнилось шестьдесят. У меня были учителя, есть и ученики, а теперь и они воспитывают своих учеников. У меня есть твердые принципы, которые я постарался передать своим ученикам, и надеюсь, что они передадут их следующему поколению. Принципы эти очень просты: не заниматься мелочами, не вдаваться в частности, а стараться найти нечто самое главное и заниматься именно этим, а не мусолить до бесконечности один и тот же фермент или один и тот же ген. Как говорил Козьма Прутков, специалист флюсу подобен.

Но чтобы мои ученики могли учить других, они должны быть здесь, при мне. А они уезжают и начинают работать в других лабораториях, где не могут стать продолжателями моей научной школы, а вынуждены приспосабливаться к новому шефу. А я уже могу только читать студентам лекции - могу дать им только знания, но не могу ежеминутно с ними общаться и передавать им свой способ мышления. Не могу выйти в коридор с ними покурить, не могу с ними выпить или сходить в поход и у костра поговорить по душам. И беда не столько в том, что этого не могу или не хочу, а в том, что я уже человек другого поколения и между ними и мной образовалась дистанция огромного размера. И это печально.