"Окна института светились
и по ночам, и в воскресные дни,  и в праздники..."

Л.Л.Киселев. В первый раз институт попытались создать в 1957 году с названием "Институт молекулярной биологии". Директором хотели назначить академика В.А.Эн гельгардта. Было уже принято решение президиума АН, но его не выполнили – поме шал Лысенко. Один из его аргументов (и на кого-то он, видимо, подействовал) звучал так: молекулярной биологии быть не может, потому что биология – это наука о живом, а молекулы неживые. Дело, однако, было не в термине. Лысенко прекрасно знал об отношении Энгельгардта к так называемо мумичуринскому учению; знал, что Владимир Александрович очень энергично защищал Академию наук от проникновения лысенковцев, когда был академиком-секретарем биологического отделения.

Надо сказать, что ИМБ был создан при поддержке наших наиболее выдающихся физиков и химиков, которые прекрасно понимали значение молекулярной биологии. Они имели огромный авторитет в руководящих кругах благодаря своему участию в укреплении обороны страны. Без них биологи вряд ли тогда добились бы успеха.

Из ученых, оказавших большую помощь в создании института, я хочу назвать И.Е.Тамма, Л.А.Арцимовича, П.Л.Капицу, И.В.Курчатова, Н.Н.Семенова, И.Л.Кнунянца, А.Н.Несмеянова, которые разными способами, явно и тайно поддерживали создание молекулярной биологии в стране.

Однако пришлось прибегнуть к маскировке. Энгельгардт не собирался заниматься радиационной биологией. Но так как в то время угроза атомного нападения со стороны Соединенных Штатов считалась весьма серьезной и проблему радиационной защиты населения оценивали как очень важную, ему сказали: Ну, хорошо, занимайтесь вашими молекулами, но еще постарайтесь понять, как радиация действует на живой организм, и, главное, найдите средства защиты". Поэтому в названии появилось слово "радиационная", и называться он стал Институт радиационной и физико химической биологии. Хотя даже после того, как институт был создан, кроме одной маленькой группы, никто по этой теме не работал, а радиационную защиту в России разрабатывали другие учреждения.

Ю.А.Овчинников (из книги воспоминаний). Александр Николаевич (Несмеянов) сказал следующее: "Вы знаете, есть такая идея, решительная, в марте мы готовим постановление по развитию химии, оно выйдет, по-видимому, в мае 1958 г. Давайте запишем туда организацию, скажем, под Москвой, биологического центра, но назовем его так, чтобы это было связано с химией, например физико-химической биологии". Энгельгардт сказал: "Нет, голубчик, – он называл голубчиком Александра Николаевича, – надо бы и в Москве что-то сделать". М.М.Шемякин поддержал эту идею. И в практически готовый проект по химии за исали организацию двух институтов, замаскировав их названия таким образом, что бы биологией нигде "не пахло"... Как выражался Александр Николаевич Несмеянов: "Это наш маленький биологический заговор". Надо было видеть В.А.Энгельгардта! Он дрожал от восторга, что наконец-то что то произошло, какое-то движение... Он все время рассказывал о новых направлениях биологии, с которыми постоянно знакомился, очень много бывая в это время за границей. "Неужели, неужели будет институт? А где он будет?" – все спрашивал В.А.Энгельгардт.

Б.П.Готтих. В конце 58 года готовилось крупное постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР по вопросам химизации, которая, по убеждению Хрущева, была не обходима для построения коммунизма. В раздел о новых научных учреждениях с по мощью президента Академии наук А.Н.Несмеянова удалось вписать организацию двух институтов: химии природных соединений (теперь это Институт биоорганической химии имени М.М.Шемякина и Ю.А.Овчинникова) и радиационной и физико-химической биологии (теперь Институт молекулярной биологии имени В.А.Энгельгардта).

По счастливому для них стечению обстоятельств Н.С.Хрущев распорядился выселить из Москвы Институт горного дела. Освободилось здание по улице Вавилова, 32, и в нем разместились оба института, которым суждено было внести огромный вклад в становление и развитие современных направлений биологии в нашей стране. А 17 апреля 1959 года вышло постановление президиума Академии наук СССР о назначении академика В.А.Энгельгардта директором Института радиационной и физико-химической биологии, и он начал подбирать сотрудников.

Л.Л.Киселев. С августа 1959 г., когда институт только-только создавался, я начал в нем работать в числе первых десяти или пятнадцати человек.
Когда мы въехали в здание по улице Вавилова, оно являло собой крайне живописную картину. В комнатах стояли огромные станки, которые должны были измельчать уголь и руду, что-то перемалывать, дробить, анализировать. Это были огромные махины во много тонн весом, и на нас, биологов, привыкших к маленьким пробирочкам и центрифужкам и вообще всему очень маленькому и нежному, они производили гнетущее впечатление. Постепенно все это оборудование начали вывозить из института.

Здание было абсолютно не приспособлено для молекулярной биологии. Мы, особенно молодые сотрудники, активно участвовали в хозяйственных делах: выносили тонны мусора, ремонтировали помещения. В общем, не чурались никакой работы, если она приближала момент, когда мы начнем заниматься своей наукой.

Поначалу не было стационарной электропроводки. И я очень хорошо помню, что ходить по нашим коридорам надо было с опаской, потому что по полу змеилось множество проводов – и телефонных, и электрических. Наш первый заместитель по хозяйственной части Иван Александрович Клочков ходил и говорил: "Ребята, не на ступайте, пожалуйста: где-нибудь закоротит или пробьет – останетесь на месте" Но все это мы довольно быстро преодолели, и со второй половины 60 года уже нача лась экспериментальная работа.

Б.П.Готтих. Программой развития молекулярной биологии у нас в стране можно счи тать замечательное выступление В.А.Энгельгардта на VIII Менделеевском съезде в 1959 году. Его доклад назывался "Некоторые проблемы современной биохимии". Впервые в Союзе на таком представительном научном форуме было рассказано с новых направлениях в биологии. Для выполнения этой программы и был создан институт. Там намеревались исследовать белки, нуклеиновые кислоты, бактериофаги; изучать вопросы наследственности, биосинтеза белков, то есть заниматься молекулярной биологией.

Одна из характерных черт института с первых его шагов состояла в том, что Владимир Александрович собрал представителей самых разных специальностей: биологов разного профиля (генетиков, микробиологов, биохимиков), химиков, которые работали с природными соединениями и хорошо знали органическую химию, физиков. Владимир Александрович правильно понял, что молекулярная биология – комплексная наука, в которой большую роль играют физические и химические методы и подходы. Разные направления биологии тоже были важны, конечно: и классическая биохимия, и микробиология, и биология бактериофагов и вирусов.

Поскольку молекулярная биология в ту пору только начинала свой стремительный разбег, сотрудникам, приходившим в институт, никто не мог дать четко сформулиро ванных заданий. По существу, со своей тематикой пришли немногие, и одним из них был известнейший энзимолог, ставший впоследствии академиком, Александр Евсеевич Браунштейн.

Люди, собравшиеся в институте, должны были как-то найти общий язык. И вот тогда, в первые два года, в институте стал работать, как его называли, мозговой трест – расширенные заседания ученого совета, которые регулярно собирались и на которых любому сотруднику или представителю группы давали возможность предложить для исследований те или иные объекты и проблемы.

В обсуждениях рождались основные направления работ института. Один из наиболее ярких примеров результативности мозгового треста – предложение Александра Александровича Баева и его сотрудников. Они решили взяться за установление первичной структуры одной из транспортных РНК дрожжей. Эта работа, успешно завершенная в конце 60-х годов, послужила фундаментом для дальнейших исследований структуры нуклеиновых кислот, в том числе ДНК.

Многие работы в институте выполняли временные творческие коллективы. Их создавали сотрудники разных лабораторий, объединяясь для изучения какой-либо проблемы или объекта.

Л.Л.Киселев. Энгельгардт сказал, что молекулярная биология – это и физика, и химия, и биология, поэтому каждому найдется работа. И в институте с самого начала были эти дисциплины. А теперь, в последние 10 – 15 лет, стало ясно, что и математика с вычислительной техникой – важнейшая составная часть биологии. Так что теперь институт стоит не на трех китах, как раньше (физика, химия, биология), а на четырех.

Жизнь в институте всегда была демократичной. Мы часто собирались и обсуждали, что нам делать, потому что все, на чиная с директора и кончая старшим лаборантом, имели весьма приблизительное представление о молекулярной биологии. Одни ее толковали слишком узко, другие – невероятно широко, а истина, как всегда в таких случаях, лежала где-то посередине. Были бурные обсуждения, собиралось много людей, и очень активно обсуждали, что важно, что не важно, что интересно, что неинтересно... Так постепенно сложилась тематика института, которая стала очень широкой, но полностью соответствовала тенденциям развития мировой науки того времени.

Придя в институт, я сразу попал в лабораторию Энгельгардта и 25 лет проработал под его руководством. Он был человек очень яркий, и ему было неинтересно окружать себя простыми исполнителями, которые выполняли бы его задания. Как только у меня вызревала идея опыта, я шел к Энгельгардту и рассказывал, что мне хочется делать. Он с интересом слушал, задавал много вопросов, давал советы – во что не стоит углубляться, чем хорошо бы заняться глубже и основательней, а потом с интересом следил, что получается. То есть я был в научном смысле абсолютно самостоятельным, но знал, что есть камертон, по которому можно проверить, не занесло ли меня в какую-то ложную сторону, правильно ли я оцениваю результаты опытов. Энгельгардт внимательно читал и исправлял мои первые статьи, добиваясь идеальной прозрачности, четкости изложения, формулировок, интерпретаций. Я очень благодарен ему за эти уроки.

Г.П.Георгиев. Энгельгардт был великий человек. У него не было и намека на комплекс неполноценности, когда руководитель крайне ревниво относится к ярким результатам подчиненных, полученным без его участия. Владимир Александрович очень радовался, если его сотрудник чего-то добивался, даже если сам он не имел к этому прямого отношения. Он никогда не пытался ни к чему "примазаться". Вот это создавало в институте замечательную атмосферу свободного поиска, свободного соревнования, и успех сразу поддерживали.

С первых дней Академия наук опекала институт, и его удалось хорошо оборудовать. Еще до моего перехода в ИМВ я пользовался там некоторыми приборами, например ультрацентрифугой – такие редко где встречались в СССР. Конечно, мы были оснащены хуже, чем западные лаборатории. Но в то время молекулярная биология только становилась на ноги и была возможность придумать что-то интересное и оригинальное. Так что, бывая за границей, я не чувствовал себя отсталым.

Г.П.Георгиев (из книги воспоминаний). Как то, отвечая на вопрос анкеты, я назвал тип управления в нашем институте "просвещенной монархией". Это определение очень понравилось Владимиру Александровичу, и оно, в общем, отвечало действительности. В.А.Энгельгардт принимал все ключевые решения сам, но при этом он был всегда открыт для любой критики, советов, обсуждений и, если понимал, что ошибся, был готов изменить свою точку зрения и свое решение.

Л.Л.Киеелев (из книги воспоминаний). Как и многие другие достойные люди его поколения, Владимир Александрович мог накричать на начальство, даже самое высокое, но не на лаборанта. К сожалению, это свойство, характерное для старой русской интеллигенции, как-то незаметно исчезает – сейчас чаще угождают начальству и топают ногами на лаборантов.

В.И.Иванов. Я был младшим научным сотрудником и занимался исследованием различных форм двойной спирали ДНК с помощью оптических методов. Мне был нужен дихрограф. Такие приборы только-только появились, и я впервые увидел его в Сокольниках на выставке. Я пришел к Эн гельгардту (а к нему было легко прийти) и сказал: "Владимир Александрович, есть такой прибор, который позволит судить, на сколько закручена ДНК в растворе". Он ответил, что не может ничего обещать, и я уехал в командировку, ни на что особенно не надеясь. Видно было, что он готов поддержать мою просьбу, но ведь требовалось еще добыть немалые деньги. Я приехал и узнал, что дихрограф получили. Владимир Александрович сумел "выбить" его. Потом это был самый рабочий прибор у нас. Столько работ на нем сделали!

Конечно, мы занимались не только исследованиями. В.А.Энгельгардт хорошо понимал, что нельзя относиться к науке "со звериной серьезностью", поэтому работали весело: рисовали стенгазеты, устраивали капустники.

А.Д.Мирзабеков (из книги воспоминаний). Весь институт в значительной мере нес на себе отпечаток личности Владимира Александровича. Наиболее ярко это проявлялось в капустниках, где сотрудники демонстрировали почти профессиональные артистические способности. Но главным в этих представлениях была острота сатиры. Доставалось многим, в том числе и самому Владимиру Александровичу, и такая смелость всем нам казалась совершенно обычной и естественной. Один такой капустник был поставлен на 70-летие Владимира Александровича. На юбилей съехалось много гостей, в том числе из Великобритании, Франции, ФРГ и других стран. Они были поражены демократичностью и дерзостью капустника и заявили, что такая широкая, как мы сейчас говорим, "гласность" едва ли получила бы одобрение руководства их институтов. Самому Владимиру Александровичу особенно пришлась по вкусу пародия на ученый совет. В этой сценке Энгельгардт, выслушав мнения всех выступавших, выражал полное с ними согласие и затем... утверждал прямо противоположное решение. Это было, конечно, утрированием. Но все прекрасно знали, что Владимир Александрович умел добиваться претворения в жизнь своих решений, используя для этого всегда корректную и искусную форму.

Похвальное слово ИМБ